За Камовой книгой и на порог в Кунгла!

Фрагмент романа с линией Александра Гаржевского и Калева Отис:

Я постучал чайной ложечкой по внутренним стенкам гранёныша. Лучи света ломились в коричневой воде, пакетик крутило в созданной водоворонке. Взглянул Денису в глаза одновременно с тем, как вынул ложку, назад. Пакетик в стакане закрутился свободнее.

— Что за книга то?

— Фольклорная книга. Редкая. – Денис улыбнулся, слегка, еле заметно привстал со стула, невзначай скрипнул железными ножками стула о казённый линолеум столовки, и тут же принял исходное положение.

— Анекдоты политические? – я пригубил горячий напиток.

— Если бы… Ты, Саша, чего, в детстве сказки любил читать?

Вопрос шёл явно с подвохом, не злым, дружеским, томительным перед всем откровением, какое положено для ввода в канву дел.

— Приходилось, — кивнул я. Вот еще забава! Станет ли местечковое КГБ заниматься сказками, тем более народными.

— Вот значит, и вспомнишь заодно. Если вкратце, то едешь ты в Таллин проверить одну версию. Вернее так, — проверять будет Калев, наш филолог. В смысле, из местных, из вырусцев. Специализация у него такая, — творчество и жизненный путь, — тут Денис опять сделал паузу, с озорством глянул на меня, — отгадай кого?

— Пушкина? – с иронизировал я, понимая, что версия вряд ли верна, и догадываясь о правде.

— Да ну, тебя… Крейцвальда, конечно. И Фельмана.

— И что с ними?

— И ничего. Но кроме канонических сказок и поэмы, были за ними ещё рукописи. Что-то в типографии потеряли, еще при жизни, а другое в архивах. Потом, было нашли… И вот проверить нам нужно. – Денис замолчал, завертел осторожно головой по сторонам, будто невзначай. Но в этот час, в небольшом солнечном зале, мы присутствовали одни. — Выявить соответствия.

— Интригуешь, Денис.

— Да, что там. В целом, истории старые. Крейцвальд в восемьдесят втором умер. Фельман ещё раньше. И как знаешь, ни в нашем веке. Так что, нужно по архивам помочь, да и просто побыть рядом. Подстраховать человека. Калев, имя ему, — я познакомлю.

— Зачем филологу в напарники тяж отлет, и опер по малолеткам? – Денис мне конечно, не врал, но и не всё договаривал.

— Ну, ты же мне друг, — успокоил он, — и Калев друг. У тебя опыт оперативно-розыскной есть, какой-никакой, а он кто, — червь бумажный. Но человек хороший. Вы подружитесь. – последнее, прозвучало ни как приказ, как обычная человеческая надежда. – Ты в общем, помоги ему. Там могут быть обстоятельства, но с людьми как думаю, вам контачить придется мало. С бумагами главным делом. Я потому, и насчет оружия не морочусь. Ксивы одной тебе вполне хватит из инструментов.

— Во как, — отглотнул я. – Спокойное дело с бумагами, — мечта бюрократа.

Или второго секретаря, — подумал уже про себя и удержал мысль.

— Вроде того, — и тут, в словах я уловил лёгкую неуверенность. – Может разное быть, вы не расслабляйтесь там конечно. Но я полагаю, дело на пустяк. Времени только заберет, я не знаю сколько. Проверите версию Калева и назад в город. Сюда, то есть, в Выру. Я машину вам дам. У тебя ведь, своей нету пока что.

— Права есть зато, — уверил я.

— И у Калева есть, так что, по очереди рулить сможете.

В представлении моём появилась «Волга» двадцать четвёртой модели, непременно воронёного цвета, и с занавесками на заднем стекле. Представительный супер-класс. Но на деле, ей оказался престарелый «Москвич-412» морковно-оранжевого тона. Обычная рабочая лошадка. Да нет, ни лошадка даже, — ослик упрямый и капризный. Однако, транспортное средство нам не выбирать, как и сложность задания.

Детский опер и сказочник-буквоед. Ничего так тандемчик! Калев, грузный, и улыбчивый мужик примерно моих лет. Кучерявый, без седины волос. Коротко стриженые усы, ясный взгляд. Мы познакомились прямо там, в столовой. Он подошёл к нашему столу, именно когда нужно, когда спланировал его появление под текущий разговор Денис. Долгого диалога тогда не получилось, да это и хорошо. Наговорились уж после.

***

Калев Отис, хоть родом из Пылвамаа, но прожил здесь вполне долго. Сразу, после университета, по распределению направили его в наш музей Отца-Песни, Фридриха-Рейнгольда Крейцвальда. Проживает Калев на одноименной улице в соседнем ведомственном доме.

Как и договорились, я был на месте ровно в девять утра. Калев ожидал у подъезда, подле двери, повидавшей за свою деревянную жизнь всякое. За спиной у моего компаньона рюкзак, напичканный не иначе, книгами и сменным бельём. В дороге оказалось, что никаких книг он не везёт, а напротив имеет бутылку коньяка и лимонад «Буратино» для простоты поездки. В этом грузе имелись как свои сильные, так и слабые стороны: всю дорогу до Таллина, мне пришлось вести автомобиль в одиночку, и я немало устал, зато Калев снял собственные внутренние словесные запоры. Легко и без принуждения мы говорили до самого Тарту и дальше, пока удивительный напарник не уснул на заднем сиденье.

— Давно Крейцвальдом занимаешься?

— И не только им, если подумать, то с детства. Когда родители сказки читали. Это же такой особый, удивительный мир! И потом, нужно было определяться с направлением, я выбрал наше, эстонское. Ты вот сам, между прочим, Крейцвальда эстонцем считаешь?

— Эстонцем. Что за вопрос?

Калев очень хорошо говорил на русском, но как-то с самого нашего знакомства в столовой, мы стали общаться на эстонском. Он и стал нашим рабочим и неофициальным языком.

— А ведь есть и другие мнения… — деликатно потянул нить разговора Калев, и пригубил….

Я следил за дорогой, с самого утра погода стояла хорошая, как и моё настроение, но теперь непонятно откуда потянулись тучи, и неожиданно стёклами нашего «москвичка» я словил несколько шальных и мелких капель. Будто по недоразумению какому, они прыснули сверху, от самых небес.

— О! Старый Кыу, нам путь добрый окропил!

— Ты, Калев о чём? – откуда-то из далекого детства, всплыло позабытое имя. Эпоха сказок осталась где-то далеко там, на рубеже пятого и шестого класса, вряд ли позже. У меня на заднем сиденье сидел здоровый мóлодец увлеченный как ребенок сказками, и потягивающий коньяк с «Буратино».

— Ну как-же, не читал?

— В сводках пожилой человек с именем Кыу не значится, — отшутился я.

— Человек, — передразнил мой лёгкий русский акцент, Калев. – Именно, что человек! Кыу, существо божественное. Собирает в пространстве влагу, превращает в конденсат и проводит сброс воды, когда захочет. – Калев театрально поводил руками в салоне. Видимо, демонстрируя загадочность и тайну водолея Кыу. В элегантности жестов, ему помешала бутылка. Я промолчал.

— Да, ладно, шучу, — хохотнул Калев. – Не скучать в пути нам чтобы. Я по творчеству Крейцвальда, и других наших, — дока. Это же здорово, когда сказка рядом. Вот в старые времена, тебе ни телевизора, ни радио, ни пластинок. Книги у грамотных, да рассказчики душевные по вечерам у остальных. Вот жизнь была!

— Ну, да, а теперь вот, можно не напрягаясь дорогу звуками развести, — я потянулся к кнопкам «москвичёвского» приёмника.

— Да подожди ты. Зачем нам оно? – Калев вновь отглотнул. – Я про Крейцвальда, и друга его, Фельмана хотел спросить…

— Чем могу? – ухмыльнулся я.

У нас, в маленьком городке, да, пожалуй, и не только тут, они символ культуры. Без сомнения, заслуженные, давшие начало, для эстонца они многое: свой литературный язык, придания, зёрна самосознания и жизненного утверждения. Но я не из ценителей такого наследия, и в общем всё равно. Писатели минувшего, не помогут с карьерой или деньгами. Впрочем… — я посмотрел в зеркало заднего вида, — ему вот помогли. Кормят, дают даже свой мир особый строить, который не исключает коньяк и даже странный интерес КГБ.

— Вот я и спрашиваю, — ревностно полез в бутылку Калев, — ты как относишься к творчеству великого эстонского писателя, Фридриха Рейнгольда Крейцвальда?

— Не плохо. Что за вопрос. Как можно к наследию иначе?

— Но вот скажи, русский мой дорогой человек, — он для тебя велик?

— Велик и могуч, без сомнения! – в голосе я не сдерживал иронии. Она относилась, конечно ни к Крейцвальду, а к тому, как задал вопрос, мой новый захмелевший друг.

— Вот! А знаешь мнения какие? Есть версии, что ни Крейцвальд, ни Фельман эстонцами на деле не были…

— Это как же? – я спросил не из большого интереса, а, чтобы дать возможность говорить Калеву и впредь. Без радио в дороге скучно.

— Ну, сам решай! Фельман, Крейцвальд, — фамилии иноземные. У настоящих эстонцев быть таких не может. Имена. Ну, с именами, допуски вероятны. Имена церковь одобряет. Если в приходе немецкий пастор, ждать от него эстонского имени ребенку, не стоит. На родителей можно и надавить. Кто-же из крепостных, с пастором поссориться захочет? Однако, смотри архивы, большинство имен, да и фамилий при крещении, все-таки эстонские у людей, не немецкие и не шведские.

— Ну, допустим…

— А вот тебе и допустим… У Крейцвальда родитель был кто? Отец – башмачник. Но еще и подневольный. И свободу он получил в 1815-м. Понимаешь, в пятнадцатом! – завёлся Калев.

— И что?

— Как, это что? Нет, я тебя то сейчас в курс введу! Выведу! – Пригрозил мой новый друг.

— Куда?

— Да, на воду чистую! – Мы как раз подъезжали к мосту через реку Эмайыги. – Ты мне тут не идеализируй!

Разговор казался совсем уж не серьезным, но видать на душе у Калева накопилось не малое.

— Думай сам, в Прибалтике процесс раскрепощения начали на год позже, и завершили его в девятнадцатом. А теперь, скажи мне, почему семью с немецкой фамилией, вдруг и за что, освободили раньше других? Может было там что…

— Что было? – я не давал затихнуть откровениям.

— Привилегия. Да, мало ли, откуда мне сейчас знать. Но Фридрих, говорил на немецком свободно. Считай, родной язык. Деньги и хороший язык, это путёвка в свет. Впрочем, история такова, что Отец Песни, испытывал нужду. Но врачом всё-таки стал. Тартуский университет, не шутка! Понимаешь, есть такое мнение…

— Ну, вот я не сомневаюсь, он был настоящим эстонцем, — покривил я душой, потому что, на самом деле, мне до того абсолютно не важно.

— И правильно! В душе, по натуре своей, он точно эстонским мужиком был! В сущности, какая разница, если он огромный вклад внёс. Но пойми, есть официальная точка зрения, она идеальна, а есть правда. Правда не особо в предисловиях нужна… Да и в музеях…

— А где она нужна то, правда эта? Посмотри Калев, во времена какие живём!

— Вот! В архивах правда нужна, на пыльных полках. Там ей самое место. Нечего народ волновать, этнос рушить.

— Да ты, Калев какой-то не патриот совсем…

— Я? Я еще тот патриот! Я Эстонию люблю, и правду тоже. Вот, за правду! За антидогмы! – он дополнил в желудок дозу, и тут же подлил шипучей «буратины». – я и билет свой партийный никогда не сдам!

— Эй, так ты еще и коммунист? – это в наше лихорадочное время, казалось и правда удивительным.

— Марксист. Сказки, брат сказками, а диалектику и прибавочную стоимость никто не отменял. Да и дружбу народов списывать я не дам. Но, архивы, старая переписка! – напарника моего, даже по пьяни, профессиональная деятельность остановить не смогла. — Это тебе ни для каждого! Ни Фельман, ни Крейцвальд, людям в помощи не отказывали. Это всё так, всё верно. Но и голодными не ходили. Нет валюты, можно натуральным продуктом, яйцом, молоком и хлебом. Эстонский народ благодарный, ты знаешь. А если гол как сокол, то хотя-бы историю выдумай, да расскажи. А лучше, вспомни. Вот, оттуда и фольклор с больной температурой! Эти сказки, — плата за посещения врача не редко. Ну, а плохо разве? Всем от народной мудрости хорошо. Прости, от сказок! Думай сам: рассказал ты сюжет, передал по-своему, доктор его канонизировал бумагой и пером, поставил диагноз и отнес в редакцию, там не без труда, но приняли. Всем выгода, а главное, — скрепа какая духовная получилась. А их, много. Одна краше другой. Вот только…

Калев почему-то замолчал, запнулся на полуфразе. Я на рефлексах замотал головой и сбавил скорость. Не увидел ли чего он на дороге.

— Ты чего?

— Да, ничего. Сказки наши все пропитаны духом обмана и воровства, вот что. И это не может восхищать.

— Какого воровства, ты что?

— Вот, оживился ты мент, — хохотнул мой специалист. – Ну, почти везде, лейтмотивом идёт две мысли: урвать халявы, и одурачить встречного на пути, а воздаяние там далеко ни закон.

— Так время другое было, тёмное. – Вступился я за крестьян.

— Оно и понятно. И в предисловиях никто так не скажет, что де, потакает сказание кражам, но по факту же…

— Ну, а что там по факту, много краж этих? Так ли всё плохо? – потянул за ниточку я. Поддел за живое.

— Я тебе по секрету вот что скажу. – раздухарился мой попутчик, — Ты «Калевипоэга» изучай на досуге. Полезно. Там у Крейцвальда строки есть про Россию.

— И что, ругает?

— Нет, конечно. Отец Песни так сказал: «Таково былое эстов до времён, когда Россия под своим крылом могучим, от врагов нас защищала!» и потом, «Если выпадет удача, и тебе сынок случиться по призыву Мардусову, к тем замшелым древним ложам, к тем семи холмам пробраться», и дальше ещё…

Калев процитировал текст по памяти.

— И что дальше? – я спрашивал без особого на то любопытства, и не отвлекаясь от пути.

— Всё так и было. Да только, наступил двадцатый год, и Тартуский мирный договор. А после, эпос в изданиях порезали, и кто, не известно. Убрали мысль. Стало иначе, вот так: «Вот — былое края эстов, старина глухая наша!». Понимаешь ты? Старина глухая, ёхайди! Заменили неугодный текст. Разве так можно делать?

— Правда, что ли? – изумился я.

— А ты думаешь, я тебе тут врать стану? Потом, уже при Сталине, строки про Россию вернули. Но, сам факт! А ты про воровство не веришь, ладно бы в сказках только, — сзади опять всхлипнуло пузырями пойло. – Как ни есть…

Потом, мы отчего-то ехали тихо, безмолвно. Калев закрыл глаза, откинул голову. Тихо, как на исповеди, или следственном чистосердечном признании выдохнул:

— Немцами они были. Немцами, юнцами и бунтарями. Не желали мириться с обществом, и симпатизировали подавленному классу. – слова вязли, тонули в накатах штурмующего сознание сна. Но Калев сдерживал последними усилиями воли, и слово не трезвое но значимое, как тезисы, развил. — Если бы ни так, будь они и правда эстонцами, их за вольнодумство давно осудили и сослали в остроги. Причину найти не трудно. Царизм вокруг, сам понимаешь…

Я смотрел на философа-пропагандиста в зеркало, тот кривил улыбку, но глаза не открывал:

— А Маазинг! Кто выдумал, что он эстонского происхождения!? Что за вздор!

Во мне, напарник более оппонента для диспута не услышал. Я смолчал, и Калев сдался. Уснул. Спустя минут пять, я тихо тронул переключатель радио. Так, въехали в Тарту, город близкий нам обоим по студенческим годам. Вот же! Мой сонный друг, умудрился вступить в партию, а до этого походил в кандидатах. Вероятнее всего, во время учёбы и защиты. Страна трещит, вот-вот разойдётся по республиканским швам, а он в коммунисты… Шёл бы в Народный Фронт, это ещё понятно, однако, может оно и верно. В итоге, победа останется за КГБ.

***

Никто нас с поездкой ни подгонял, и в Тарту сделав остановку, мы размяли ноги. Калева водило по сторонам, но держался он относительно бодро.

— Слушай, что будет. – Голос напарника и старшего по команде, звучал теперь наставительно. – была в те времена, всем известная история. Фридрих отправил в Таллин на публикацию рукописи. Цензуру частью они не прошли, и после смены владельца типографии, аж четыре истории оказались потеряны. 1860 високосный год. Беда в том, что и у Крейцвальда не осталось черновиков. Сюжет не восстановить. И вот удивительно: все они касались событий в Таллине. Крейцвальд редко упоминал город в принципе. Таллин встречается у него, только в тех четырех сказках. Как тебе этот расклад?

— Не случайно пропали значит?

— Не случайно, — согласился Калев. Мой вывод его вполне устраивал.

— А откуда известно, что про Таллин?

— Из переписки, из дневников. И потом, кое-какие наброски всё-таки сохранились. По историям, вообще, из напечатанного, это далеко-далеко не все. Там, если вдуматься, да серьезно всё принять, — такой апокалипсис представить можно… И это, всё от народа, от древних преданий испокон веков шло. Был в общем труд, одного коллеги. Моего коллеги. Буду говорить прямо, — диссертация. Вот в ней, очень многое, что вообще переворачивает и переосмысливает всё сверх на голову. Там он пишет о черновиках. Ну, те истории-апокрифы. Мол, в руках подержать довелось. Доказать подлинность, сложно, но вероятно возможность была, раз коллега уверенно работу в переплёт пустил. У черновиков им видимых бумага старая, пожелтевшая, коричневая почти. Отсюда и название у других этнографов получила, как «Камовая книга». Никто её почти не видел, потому-как пропала, а автора диссертации, банально закололи скрамасаксом[1]. Материалов по делу не найти, однако известно, что были там еще рисунки, схемы и карта.

— Это когда? Какая карта? – насторожился я.

— Карта, на ней тишь, гладь, да божья благодать, но вот владельцу не слишком повезло. Это уже тридцать седьмой год. Буржуазия. Исследователь кстати, остзейского происхождения, — Аксель фон Вахрхейтфинден. О нём теперь вообще никаких сведений. Вытерли из истории. Но ты не волнуйся, дело былое… Интересно ни это. «Камовая книга» засветилась в популярной на тот момент Галереи Руссова. Ты вообще, как, старый город в Таллине знаешь?

— Ну, в общих чертах.

— Там у Ратушной площади у них, есть переулок от старой аптеки. Во дворике была книжная галерея, а владел некто Поль Денисов. Вот там эту книгу в последний раз и видели. След оборвался.

— А Комитету она зачем? – спросил я напрямки.

— Вот! А Комитету из-за содержания. Я тебе в Таллине расскажу и про карту тоже. На том, наш разговор и закончился. Калев придержал на время язык.

[1] Скрамасакс – тип кинжала.

Leave a Reply

Your email address will not be published. Required fields are marked *