21.
Квартира с заколоченными окнами и двумя этажами в глубину — словно символ дистанции и внутреннего ухода. Не просто холодное укрытие, отчуждённое от солнечного тепла, а часть вязкой, почти вечной темноты, где сплетаются забытые городские истории.
Но если взглянуть с другой стороны, оттуда, — жилище обретает иной смысл. Оно становится продолжением лабиринтов: с чудовищами, храмами, метро, с проходами — запечатанными и открытыми, ведущими в иные реальности.
Квартира — как посольство другого мира. Станция, уходящая одновременно в никуда и во всё сразу. Порог, откуда путь можно проложить в оба направления: вниз — во Вселенную, допускающую всё, и вверх — к улицам Таллина, под чистое небо, в привычную жизнь.
Это пространство — одновременно вход и выход.
Место, куда не купишь билет в турагентстве.
За бронированным люком — приграничье, тамбур, притвор перед выходом на свет. Уже не подземка, стиснутая коридорами, но ещё не поверхность, где воздух свободен и не пахнет землёй.
Я спал глубоко и крепко. Никто не тревожил сон. Мобильный телефон, свою Motorolla D-160, я попросту отключил.
Не вспомнить, что видел, зато, проснувшись, точно знал, как быть. Например, как называется уникальная линза: реверсивное зеркало.
Она, бережно свёрнутая в тряпки и шерстяные запасные носки, уцелела. Извлёк из рюкзака. Положил рядом с дядиной камерой.
У меня вытянули её дубликат почти перед самым домом, где-то в финале пути. Но оригинал остался здесь, в квартире, куда дядя не пустил чертей, заплатив жизнью.
Как же так? Вот она, камера его фронтовая, оригинал, лежит передо мной. И в памяти — другая, которую выбивал с таксистом из музея, тащил бесполезную через шахты и карст, за которую бился с мерзкой дрянью и в итоге проиграл.
Я оказался слабее Валеры, кто защитил и вынес датскую корону, а в награду стал мэром.
Но камера на месте. Настоящая. Ждущая свой объектив и реверсивное зеркало судьбы.
Я рассмотрел музейный объектив внимательнее. Латунь, не золото. Повезло. Xenon 1:1.5 F=2.5см DRP Jos.Schneider Kreuznach. Дальше — длинный серийный номер.
Волновался, но поставил и закрепил нужное в паз.
Подумал о тех, кто был рядом. Валик. У меня нет его фотографии. Тогда я нарисовал просто рожицу:
Точка, точка, огуречик —
Вот и вышел человечек…
Я не силён в рисунке, да и важно ли теперь?
Дополнил к образу большой пакет. Вытащил из альбома фотографию дяди. Снимок послевоенный. Владимир Иванович у своего первого мотоцикла. Улыбается. Вокруг — лето.
В лаборатории имелся запас плёнки. Я не знал, как поступить, но опыт свадебного оператора подсказывал. Установил катушку. Прямо на камере — памятка-табличка, как выставить диафрагму. Я не знал немецкого, но разобрался по словарю.
Лаборатория. Проявка, фиксаж, красный свет, бобина с начинкой, время, очиститель плёнки. Запустил на полотно. Тряслись от усталости прошлого руки.
Мой первый фильм не тянул на «Оскар», но в нём было важное пятно в несколько секунд, о котором писал дядя.
Я загадал жизнь. Закрыл глаза и прижал по порезу пресс. Вставил в проектор, крутанул плёнку. Засвет исчез, но ничего не поменялось.
Я оставил работу. Пойти бы напиться — но алкогольные лавки закрыты.
Вышел в ночь.
Старшина узнавал музыку и хотел водки. Может, это знак.
Я пересёк Ратушную площадь. Сказочный лес погрузился в скользкую тьму. Городские власти уже сняли гирлянды и экономили свет. Обогнул умирающую ёлку и влился в самую узкую и короткую городскую улицу — Вооримехе, а по-русски — Извозчичью. Бар Depeche Mode справа. Повернул — и нос к носу столкнулся с ночным Валиком!
— Ой, друг, Пётр! Привет! А ты что, не спишь?
Я чуть не поскользнулся на присыпанном грязным снегом льду.
— Ты? Как?
— Я и ночью хожу. Деньги нужны. Поехали с нами в Ригу! Приедет очень сильный пастор с Балкан!
— Ты живой? — я сжал его руку в грязной строительной перчатке.
— А куда же я денусь… — со счастьем в голосе ответил падальщик и рассмеялся.
— А подземелье? Студень? Дед Мороз?
— Тс-с-с-с… — он приблизился. — Откуда знаешь?
— Мы же…
— Тебе Владимир Иванович рассказал?
И значит, получилось чудо! Я что-то отмотал назад.
— А какой сейчас день?
Валик сразу ответил. Мы должны были идти с ним только утром. Он жив. И ничего не случилось. Я срезал в кадрах время. Вот как это работает.
У меня накатились слёзы.
— Что с тобой, друг?
— Ничего. Холодно. Это льдинки в глазах тают. Пошли, водки дёрнем.
— Мне нельзя. И работы много. Я дурею, когда выпью. Помнишь?
— Помню. Я всё помню, Валик. Живи долго и счастливо. И не дай Бог — в Лапландию. В Ригу — пожалуйста, а к Деду Морозу нельзя. Там смерть. Увидимся.
Он остался позади с вопросами. Замёрзший, голодный, не желавший пить, но живой!
Я шагнул вниз по ступенькам. Бар встретил ритмом.
— Водки! И калевских конфет!
— У нас есть тарелка. Там много всего. Но если десерты — это другое. Со своим нельзя.
— Тарелку! И графин справедливой! — я закрывал этот гештальт.
Крутили Violator. Обстановка — начало девяностых. Personal Jesus хлестал звуком. В какой-то момент мир покосился от банального алкоголя. Мне стало хорошо.
Вернулся в настоящее. В уровень реальности. Но путешествие в преисподнюю не завершилось ментально сразу. Внутренний город вцепился, не желал отпускать.
Что чувствовал мой дядя, когда спасал людей? Выбора не стояло. Он просто делал, что мог. Не отпускал ситуацию на самотёк. Потом — будь что будет.
Расплата на далёкое завтра, как отсроченный банковский кредит.
Так и я — вытянул Валика в возможный исход. Дал ему шанс.
Снова спустился в кино-мастерскую. Тут много плёнок. Это чьи-то судьбы, жизнь и смерть. Воздаяние после…
Табор ушёл в небо. Грамоты за лучшую постановку…
Я подготовил катушку. Вставил ленту. Запустил старый фильм и поднял стопку.
Реверсивное зеркало попустило.
И ещё — Вика! Моя Вика, про которую забыл, спасая этот трахнутый во все дыры мир…
Пять утра. Я так и не набрал. Позвоню в десять. Время скользило дальше.
Никто прежде не видел этот интимный кадр. Маша Сафронова. Её платье, губы всё ближе. Подворотничок дяди Володи крупным планом, но со спины. Срезанное в плёнке будущее…
Слайды один за другим, двадцать четыре в секунду. Что же он клеил в эту линию судьбы? Разведгруппу? Автобус? Мост?
Кинопроектор щёлкал кадры. Быстро, слишком быстро. Плёнка и человеческий предел. В воздухе — запах тёплого бакелита.
Кто-то коснулся плеча.
— Смотри.
А я не мог оторвать взгляд. Плёнка трещала.
Жаль, не успел, не перешёл границу, не выбрался за пределы башен и стен. Поздно. Внутренний город. Черта.
Дядя всматривается в кадр, как в визир, в мутный от выжженных лет окуляр. Он становится явью. Объёмнее, плотнее, человечнее.
Время — как плёнка, отмерено сантиметром или дюймом. Я втягиваюсь в этот кадр. Становлюсь его сутью. Больше ничего нет. Остальное — в нас. Тело уходит в нецветной аналог. Работает линза.
Истончается плоть. Я растворяюсь в кинохронике, но не теряю смыслы. Перетекаю в чёрно-белый, подрагивающий иллюзион, на ту сторону.
Фильм крутится дальше.
Массовка. Автобус. Мост. Счастливые лица.
— И что теперь, дядя Владимир?
— Ты победил, — голос далёкий, но ясный.
Кадр мечется. Кто снимал это? Очереди, «Kaubamaja». Знакомое, понурое лицо. Женщина в ожидании. «Раздают» джинсы Avis, индийские свитера. Бирка с размером, отпечатана в Узбекистане. Вот кто-то другой, тоже из массовки. Идёт, дышит воздухом, счастлив. Детский садик. Его внучка. Она сдаст его в приют. Или нет теперь? Ну, конечно, нет. Время идёт.
Автобусная остановка. Девочка мечтала сняться в кино. Но всё переписано. Нет уже того фильма. Изменилась судьба. Она едет в школу. Учительница немецкого языка. Как тебя там?.. Я тянулся мыслью.
Клепча. Татьяна Васильевна. Живи теперь долго и счастливо, Татьяна. Береги косынку. Больше кино не будет. Я отпускаю.
Я уже не человек. Я почти призрак.
Их много, кто рухнул тогда в глубину. Дядя спас, но фильм не состоялся.
Ваша суетливая жизнь — только ваша. Я снимаю вину с души дяди. Исправляю хроникой былых ошибок.
Да будьте вы, сука, счастливы все! Умирайте, когда придёт срок, детей рожайте, водите в ясли, в сад, в школу! Мучайтесь по карме после.
Мост. Тёмные воды.
Моё дело — кадр. Двадцать четыре в секунду.
Я не вытяну на «Русский Букер», но потяну лямку бурлака на повторный сеанс.
Может быть… когда-нибудь.
Теряю плоть. Остаюсь один. Вижу свет чище. Все эти люди идут в толпе. Они не встретились. Нет узла, нет развязки.
У каждого своя дорога. Улыбки. Хороший был бы кадр.
Мне не положено такое видеть. Это — удел шаманов или операторов советского кино.
Вопрос, не требующий ответов, застрял в скоротечном кадре хроники чужих лет. В опалённом войной, изрезанном после фильме. Там нет места жалким детским утренникам и свадебным съёмкам. Допустимы похороны, но их никто не вклеил. Мы спасаем живых. Дядя их тогда едва ли знал…
В кадре — хлебный магазин. Жареные пирожки за пять копеек. Минувший ГОСТ. Слеза — как масло. Ещё конфеты, что желал старшина.
Отдых в парке. Люди, которых я не знал. Учатся, нянчат, планы строят.
Судьба.
Коснулся и претерпел плотью. Оплатил по случайным счетам.
Я растворяюсь глубже.
Становлюсь субстанцией времени.
Ни смерти, ни мучений после. Чистый лист. Tabula rasa. Кадр летит, перекрывает прежний. Хроника бьёт о катушки памяти.
И вновь голос. Знакомый, мягкий, как в детстве:
— Спасибо, Петька.
— Вы там как, живы? — я устал.
Смотрю в бездну размытого на плёнке пятна, в пасть отснятой ленты забвения. Полотно экрана глядит в ответ. Я освободил чьи-то души. Не обязан. Просто так.
Палаты отделения пустели.
Тело — как талый снег с Ратушной площади, из окутанного мраком Сказочного леса.
Дядя говорит совсем близко.
Он теперь настоящий, как Дед Мороз. А я — уже нет.
— Выбор. Поступить правильно или нет. По сердцу или не по сердцу. Не проработаешь ситуацию — за тебя проработает Стражник.
В реверсе всё иначе.
Проработал — и заменил монстра.
— Я делал, что мог…
— Доживи до монтажа, Петя.
— А что по ту сторону? Финал?
— Нету никакого там. Всё стирается, всё можно поменять. Если руки есть. Семь миров. Семь судеб. Семь ключей. Тяни за любой.
Я не знал, что ответить. Да и мог ли я это сделать теперь?
— Массовка, статисты — все живы. Ты молодец, Петька. Я верил.
Я вижу его, а он смотрит на меня, будто сквозь тело.
Есть контакт.
Зевака-кинотехник достаёт из кармашка платок, трёт глаза.
— Ты их спас.
— А фильм?
— И нет его. Сняли другой. «Последняя реликвия». Тебя поставят в титры.
История прописана в коде. Но есть набор альтернатив. Когда побеждает один, остальные сворачиваются.
— Почему? Ради кого эти жертвы?
— Люди. Простые люди. Что утром встают и на работу идут. Бетон мешают…
— Мы помогли?
— Вытащили в открытую судьбу.
— А я теперь кто?
— Ты? Страж.
— Это как?
— Ситуацию проработал. С повышением.
— Не понимаю…
— Порталы. Прежний уйдёт на покой. Миров — семь. Есть выбор. Без плоти долго жить нельзя. Душа погибнет, истлеет, Пётр. Пограничники миров… Прошёл испытания — отправляйся к ним.
— Хочу назад. Там Вика.
— Назад пока нельзя. Сейчас 1971-й. Ты не родился ещё. «Последняя реликвия» в прокате. Время не то.
— Я родился в семьдесят седьмом.
— Ещё ждать шесть лет, — дядя кивнул. — Ротация. Нелёгкий путь. Как на войне. Ничего не заканчивается просто так. Ветераны идут на Круг Судьбы. А может, только в отпуск. Мне не позволено знать.
— Не понимаю, дядя…
— У каждого свой мир. Ты здесь ненадолго. Возродишься вновь, как по паспорту. Всё это забудешь. Выбор по заслугам. Путь и место. Мир Демонов, Животных, быть может, какой-то другой. Кем будешь? Выбирай поскорее. Не задерживай добрых и честных людей.
Моё тело — эфир. Я не могу здесь ничего, кроме как делать долбанный выбор.
— Человеком хочу остаться… — вспомнил киборга-таксиста. Если сложить в историю, там он будет святым. Или блаженным.
— Нелёгкий мир, — качнул головой дядя Владимир.
— А по-другому страшно. Я же… человек.
— Попробуем.
Он отступил.
Резал и монтировал плёнку.
Потом — портал, время и километры тишины.
Десятки лет за минуты. Мне негде сверить время.
Пространство обнулило судьбу. Браслет часов соскользнул с руки. Но где-то выше ударила та самая кукушка — для меня в последний или в первый раз.
Когда-то я появлюсь на свет снова.
И момент…
Забитая слюдой дыра в далёкий мир — короткая, скоротечная, как метр плёнки. Шестнадцать миллиметров, а в лучшем случае тридцать пять. Кадр за версту. Моя пограничная зона. Дальше — территория чужого мира. Всполохи света и бесконечная гроза.
Человек в теле дракона.
Тираннозавр с рассудком сталкера. Нет голода, сна и желания секса. Кармическая прямая: выйти потом — и по заслугам в люди. Перспектива. Остальное ни в счёт.
Что за горизонтом? Дракону не положено знать.
Ещё — стена. Глухая, мощная.
Шесть лет одиночества. Или шесть минут? Время жмётся, крутится в спираль.
Я остаюсь.
Ненадолго.
Страж миров и защитник границ.
По ту сторону аккуратно шуршат дроны, пытливые датчики, расчёты, статистика, зонды. Не спешат. Работают. Специальная Исследовательская Операция: щупы победы, самописцы доброго интеллекта. Они ждут ответный сигнал. Годами выходят на связь в пустоту. Контакт по частоте иной дуги глохнет в недоступных сферах.
Выше них — суетливая жизнь. Люди, андроиды, синтетики выгрызают пласты сланца и соли. Вагонетки, перегоны, храмы…
Мне скучно.
Потёрся мордой. Подобрал хвост. Потянулся мыслью. Коснулся стены.
Давно, в пионерском лагере, мы изучали азбуку Морзе. Превосходный интеллект знает всё:
.—. .-. .. …- . — …- -.— — .- — -.- .- -.- ..—..
— Privet, vy tam kak? — я ответил, отправил сигнал.
На той стороне опасно загудели самописцы.
Прогресс пришёл в движение…
Таллин-Нарва-Ивангород-Санкт-Петербург-Москва-Санкт-Петербург-Кингисепп- Ивангород-Нарва-Таллин
2025 год.