19.
Знания приходят с опытом. Будущее, к нему можно дойти, буквально ногами. Не телепортом, а через почву, известняк, глину и стон древних стен. Спуск во времени как в глубине. Там, изнутри переходов, физический мир меняется в топографию памяти планеты.
Я вдохнул раскалённый воздух поверхности. Мы вышли в знойное, лето, в жару полудня. Или…, полувечера? Солнце клонилось на закат, но какой сухой и горячий здесь воздух! И это, недалеко от моря!
— Хорошо, что так! – Подбодрил иноходец. – Если бы раньше, то сидели прямо тут, на станции у подбитого полицейского дрона. Подождали бы, когда можно идти.
Вырви кого из средневекового Ревеля и помести в наш «обнулённый» XXI веком Таллин, набожный попаданец получил бы стресс меньше, чем ныне я. Глаза освоились к свету. С трудом узнавал бывший Таммсааре парк. Памятник, и всё, что между поломанной, сбитой в сторону высоткой гостиницы «Виру» и разросшейся стеблем дикого, агрессивного каких не бывало вьюна, -всё это пространство – занимал серый, похожий на черепаший панцирь, горб станции Народного Единства.
— Великий Червь, — хмыкнул Валик, — всегда избегал архитектуры. Каждую станцию выводил либо в пустырь, либо в парк. Сейчас двинемся в центр. Это, узнаёшь где? – Валик вновь на позитиве. По привычке скорее, заглянул в мусорную корзину. Потянул блестящий цилиндр, и тут-же скинул обратно. — бутылка?
— Без маркировки. Ни на кроны, ни на рубли. Пустая тара, — жизнь, брат Пётр.
Всмотрелся в табличку на ближайшей опоре: «Перновский тракт», — указано на трёх языках. Путь тянулся где раньше шли трамваи по Пярну мантеэ и уводил в высотную застройку, какой именно тут не было никогда раньше. Длинные, посыпавшиеся, чужие, одинокие дома. Пыль, выгоревший асфальт.
На Поцелуевой горке вырос редут. Новый, угрожающе правильный.
Воссозданная орудийная башня Луренбург. Фортификация обтягивала Старый город прежним кольцом. Восстановили и частично снесли Вторым Ударом. Скошенные, измятые в одном направлении постройки. Это как мох на соснах, всегда с севера. Но волна пришла с запада, со стороны моря. Накрыла, пронеслась, разнося крепкий и устойчивый мир. Схлопнулась, смяла, унесла.
А ещё, это солнце и духота!
Молчаливый город. Ни транспорта, ни чаек, ни голосов. Только бесколёсные остекленевшие вагонетки, застрявшие посреди улиц, покрытые ржавчиной и лианами. В одной — я заметил скелет. Человеческий.
— Ну, как тебе будущее? –гордо, с лукавым ликованием спросил Валик. – Глобальная помойка, скажи, брат Пётр!?
Я выругался в ответ плохим словом. Хорошим, сказать не получилось вовсе.
— А ты, вон туда глянь! — Он ткнул пальцем в сторону покоцаной, сгнившей рекламы казино на фасаде гостиницы, лишённой нескольких верхних этажей. Выше, в воздухе кружились и плавали — куски разбитого флайера. Корабль мёртвых. Повис в небе, будто его кинули — и забыли. Как он выглядел при жизни, понять нельзя.
— Не упадёт. Поле антигравитации осталось, не исчезло никуда. Мусор. Может уберут потом…
Вот и коснулись цивилизации. Под ослепительным солнцем, я рассматривал дикий, опустевший, переживший смерть Таллин. Город будто остекленел. Стал ближе к жарким ходам Преисподней.
— Ну, что, брат Пётр? Пошли в музей! Нам в сторону Пирита.
— Там сейчас что?
— Мариенталь, — усмехнулся Валик. — По-другому зовётся. Всё перестроили. Пошли, покажу.
Двинулись. На Нарвской — табличка «Wierscher Weg», на немецком и без перевода. Почему? Кто знает…
Двести лет, плюс, минус. Мир, где много вопросов, но ответов не найти так быстро. Старые контуры. Несколько деревянных домов на повороте улицы Крейцвальда. Она — чудом — сохранила имя. Но рядом — серые, внушительные стелы, вершины архитектурного прогресса, лопасти крыльев, переходы. Ветродуйки, вмонтированы прямо в фасады. Над ними — небо. Под ногами — хлам. Тут, невозможно быстро. Мы тащимся не спеша.
— Ты на вывески смотри, вон, опять казино! И там тоже. А кто на рекламе, узнаешь? – старался удивить Валик.
Не может быть! На облезлой рекламе — яркий портрет. Рыжий, улыбчивый, Валера Малокосов. В сером френче, с богатой короной на башке, на груди орден, — пылающая семигранная звезда. Слоган:
«Стань богатым! Всё уйдёт в дыру!»
А ниже:
«В. Малокосов. Философия игорного бизнеса. 2219 год. Всегда выбирай нашего мэра! Золотая фишка Вселенной…»
— Вот! Понял теперь? Мэром тут стал! И год, посмотри! – торжествовал путеец мрачных дорог.
— Это правда?..
— А то! Последний мэр Таллина. Может, и посмертно. Кто знает, переизбирали ли кого? И все казино в городе, наверняка его! А может быть и в целой стране! По всему континенту…
— Исключать нельзя.
— Точняк! — удовлетворённо кивнул Валик. — Пошли. Там вода должна быть. Зайдём.
Мы подступили к сияющему осколками света билдингу. Мрачный снаружи, пустой изнутри. Двери расползлись в стороны. Будто, ждали.
Большой, разбитый холл. Голос мягкий, женский, синтетический, заставляющий делать ставки:
— Доброго, мои хорошие! Вижу, впервые. Есть хорошие подарки: кредит в целых пять рублей, и бесплатный напиток на выбор. Что пожелаете? Во что играем? В баккара, в рулетку, в покер?
— Воду! Можно, побольше воды? – ответил в пустоту.
— У нас есть хороший коньяк.
— А вода?
— Майского потока. Хорошая, настоящая фильтрация – премиум класс.
— Сойдёт! Две больших бутылки. А покушать найдётся?
— Стол «Для космонавтов». Но не могу предложить.
— Это почему?
— Еда свежая, но срок давно прошёл. Последний заказ, 2219 года.
— Если не испорчено — давайте.
— Два тюбика — в кредит. И регистрация. Пожалуйста, ваши имена.
— Валик Коткас. 1987-й.
— Пётр Калинин.
— Удивительно! Вы — древние! Поздравляем с успешной регистрацией в сети наших домов! Валик, у вас — специальная новость!
— Ой, только не это… — напрягся сталкер. Почувствовал, будут как обычно, гнать.
— Комплимент от мэра Валерия Малокосова! Через семь дней — оглашение векселя! Подарок! Надеемся, вы останетесь в городе?
— А что, там?
— Там, содержание, которое будет известно через семь дней. Надеюсь, останетесь в нашем городе, на этот срок?
— Может быть, я вернусь.
— Вы сможете получить его позже.
Перед нами подкатила тележка с «гильзами» воды. Почти такими, как отвергнутая Валиком, пустая ёмкость у входа на станцию Народного Единства. Ещё, два маленьких, невзрачных тюбика, с просрочкой.
— А мы потом, вернёмся играть, хорошо? – Я ухватился за «Майский поток».
— Предлагаем посетить основной зал!
— На обратном пути, — отступил к выходу, Валик. — Поиграем, как разоримся окончательно.
Нам позволили покинуть игорный дом, без тёплых напутствий. Прямо на улице, даванули в себя обед, с трудом различая смесь химии, гари и чего-то приторно-цветочного. Залили сверху холодной водой. Она показалась кислой. С лёгкой примесью, напоминающей лимон.
Прошли центр Методистов в Кадриорге. За два века он разросся в отдельный городок, тянущийся вдоль бывшего порта. Над руинами плавно кружили обломки второго флайера — как рыбьи кости, пойманные в невидимую сеть.
— Нам, прямо всегда, — оживился от приёма пищи Валик. – по променаду вдоль морской тиши. Вдоль глади.
— Э, как тебя на высокий слог пробило, иноходец!
— А как иначе? Вон, смотри!
Он указал вперёд. И я увидел.
Море исчезло.
Нет волн, нет воды. Вместо привычного прибоя — равнина, ядовито-зелёная, блестящая. И гулкая тишина. Будто весь морской планктон, застрял и раскачивает мембрану, вселенскую перепонку, натянутую от берега, до горизонта.
— Это теперь, ещё что? – остановился, не поверив глазам. Не море, а застывший, неподвижный студень. Откуда-то со дна, поднимался свет, красил переливами и всполохами поверхность игрой северного, гипнотического сияния.
— А нет морской воды, брат Пётр! Пересохла, застыла! Твёрдое всё. Крепкое как лёд. Эхо войны. Вот потому и мир зачерствел в корку, а воздух жаркий. Но жить-то ещё можно. Только долго не захочешь. Трудно здесь себя найти, понимаешь?
Я не знал, что ответить ему. Студень, и повисшие в пространстве неба, разбитые флайеры, неспособные вернуться назад.
— Но главное — Дед Мороз! Он вот-вот появится. Я же говорил! А ты — не верил! Гляди! Видишь точку? — Валик вскочил на погнутое седло и крутанул педали.
— Эй! Постой! Ты куда!?
— Ты, брат Пётр, сам до музея доберёшься! Адрес знаешь — Маарьямяэ, Мариенталь штрассе, дом 56. Он как был, так и остался. Замок, рядом старые конюшни. Узнáешь. Я тебе всё обещанное показал. Теперь у меня — встреча!
— Валик! Не бросай! — закричал я.
Но он уже ехал, удаляясь по упругой мембране. Там, где была вода, теперь — фосфорный желеобразный пласт.
Над горизонтом, точно по расписанию, вынырнули сани. Классический северный риг: олени, сбруя, искры на копытах. И на сиденье — Санта Клаус. Огромный, обвисший, как мертвец, словно от жара потерявший форму, голова у него болталась набок. Живой ли? Или просто оболочка?
— Вот, я же говорил, а вы все не слушали никто! Только Валера понимал, он знал и верил, как я! Эй, Дедушка Мороз! Я тут!!! — заорал Валик, размахивая руками. — Я верил! Я всегда верил!
Отчаянно сделал попытку в момент, пока Валик остановился, задрав голову, наблюдая за движением саней. Резко устремился стараясь уцепить, поймать. Но куда там…
Иноходец с восторгом, насел на педаль, развил ход.
— Дедушка Мороз! Посмотри сюда!
И чудо случилось.
Сани дёрнулись, затормозили, покачнулись. Санта поднял голову. Мёртвые глаза ожили, узрели своего верного адепта. Он помахал рукой. Крикнул что-то по-заполярному, непереводимому.
— Вижу! Слышит! Валик, он тебя слышит!
— Я в Лапландию! — счастливо выкрикнул сталкер. — Перехвачу его на старте! Он всё может — и желания исполняет! Назад ты дорогу знаешь! Всё будет хорошо!
— Валик! Стой! — я бросился за ним. — Ты же в Ригу хотел! Ты подожди! Там вот, подправить нужно, кое-что…
— Прости, брат Пётр! Дедушка Мороз вечерами летает. Детей ищет. Я теперь по прямой! Всё возможно…
Гладь пространства подхватило, усилило звук.
Расстояние увеличивалось.
Студень стал колыхаться, дрожать. Как будто не выдерживал веса веры. Или глупости. Мембрана под ним затрещала. И в следующий миг — раздался хлопок. Желе разорвалось, и Валик, как марионетка с обрезанными нитями, провалился вниз. Даже не вскрикнул. Истончившаяся гладь приняла велосипедиста.
Он просто исчез!
Где был — взлетели к поверхности два одиноких пузыря.
Я замер. Шагнул назад, прочь от зыбкой зоны. Под ногами хлюпнуло.
— Чёрт тебя дери, Валик…
Поднял голову.
Сани с оленями улетали прочь, растворяясь в мареве. Санта больше не махал. Не смотрел вниз. Всё было сказкой. Или смертью.
— Эй! Дед Мороз! — заорал я. — Верни мне друга!!!
Ответа не последовало. Он был уже далеко.
Я остался совсем один. За спиной познавший многое рюкзак с далёкой войны. Сердце трепыхалось вне ритма.
Я один! Дело – дрянь, жопа! Огляделся. Вернулся на ломаный променад.
Мой путь. Идти до конца.
В тишине покойного города, где-то зародился, пищащий звук. Резко, неуклончиво возрастал, тянулся ко мне. Что такое? У Санта Клауса пробудилась совесть? Дернул удела и поспешил назад? Я всмотрелся в даль. Может, это Алика исторгла назад жижа, решив не принимать вероломного мерзавца?
Но вышло иначе.
Ко мне летел транспорт. Я назвал его машиной, по привычке старого мира. Рухлядь, почти исправная, напоминавшая где-то старую «Вольво» или даже Викину «Талбот-Соляру». На белом корпусе — модные в прошлом шашечки таксиста.
Не может быть…
Флайер медленно спланировал рядом. Бежать некуда и глупо.
Хорошо примятый, со следами попаданий — побитые фары, паутина трещин на заднем стекле. Дверь отварили со скрипом.
У меня чуть сфинктер не ослаб! На месте водителя сидел терминатор. Почти точная копия Арнольда из «Судного дня». Вместо человеческого глаза — прибор-камера. Железная челюсть. Лицо с отметинами боевой славы. Пыльная кожаная куртка. А где же дробовик…
— Добрый день, сударь! — киборг казался дружелюбным. — Куда путь?
Я не хотел вступать со смертью в диалог, но как откажешь?
— Здравствуйте. Вы… вы таксист?
— Да. Готов исполнить заказ. Куда Вам? — голос у терминатора грубый, но от человеческого не отличишь.
— Понимаете ли… Мне вообще-то… Не хотел вас беспокоить…
— Пустяки! Долетим за двадцать шесть копеек. Устроит? Семь, сверху, посадочные. Залезайте внутрь.
Я не посмел отказать.
— У меня нет мелочи с собой.
— Чип?
— Нет чипа. Я тут недавно.
— Вы не клиент компании?
— Ещё не успел.
— Вот как. Тогда — регистрация. Первая поездка станет бесплатной. Посадочные не взымаются. Ваше имя?
— Пётр Калинин. — Я также назвал год.
— Невероятно. Я внёс вас в базу. Последний раз с сетчатки данные в базу занесены сорок минут назад — в казино. Верно?
— Верно.
— Мои системы говорят, что передо мной самый старый человек на Земле. Это невероятная удача. Вы — из пробуждённых. Но как?
— Простите, я не понимаю.
— Едем. Я расскажу в пути. Вам предстоит немало узнать. Видимо, у вас амнезия после долгого сна. Я дружелюбен к человеку. Не бойтесь. Назовите адрес.
— Музей Киноискусств. Рядом старые конюшни.
— Это совсем рядом! — машина плавно оторвалась и взмыла, набирая скорость.
— А не слишком высоко, прошу. И не слишком быстро.
Он сразу перешёл на щадящий режим. Зависли всего в пару метрах и медленно поползли по воздуху со скоростью шага.
— Вам вторая поездка бесплатна. Как самому старому человеку на планете Земля. Для меня — большая честь доставлять. Поставлю вам музыку или записи передач. Что-то из вашего времени. Что хотите?
В салоне заработал кондиционер.
— Музыку… Битлз. «Повседневная химия». Есть такой альбом?
— Разумеется. Семьдесят пятый год.
Где-то заиграло. Так значит, он и правда есть, этот альбом. Я вспомнил: снег, разбитые губы, панки из Литвы, горка Харью.
— Они писали его в этом мире?
— А в каком же ещё? Я понял: вы — из тех, кто мистифицирует творчество группы. Обожествляет.
— Ну, не совсем так. Однако… — я набирался смелости, — не могли бы вы мне немного объяснить? Я и правда не адаптировался. И только что… утонул в море мой друг.
— Велосипедист? Примите соболезнования. Мои датчики уловили вас ещё на другом конце Таллина. Но пока долетел — вы остались одни. Другу помочь нельзя. Вам нужно знать, куда попали, и что делать дальше. Я помогу бесплатно. Помогать?
— Помогите.
— Помогаю. Крепитесь.
Я шевельнул рукой. Ремень безопасности. Щёлкнуло.
— «Билет в лучшее» — так называлась ваша программа. Я полагаю, вы после сна путаете год. Но это сейчас не важно. Первых участников уложили в покой в 2056-м. Первые хрононавты. А дальше, — войны, атомный конфликт, экология, болезни, неспособность политиков и врачей… Поводов залечь в соты хватало. «Золотой миллиард» — термин старый, значение новое. Пережить мрак. Найти лекарство. По деньгам получилось бы у многих. По личным привязанностям — у единиц.
Ваши… человеческие привязанности к родным, страх перед смертью — ну, понимаете сами. Человек слаб.
Вокруг — доминация машин. Добрый интеллект. Толчок технологий. Открытый космос. Зоны. Корабли.
Перед Четвёртой Империалистической — никакого «Золотого миллиарда» не было, конечно. Собрали пять с половиной миллионов. Несколько центров глубокого сна. Подоходные условия. У вас какие были? Вспоминаете?
— Нет. Но расскажите дальше.
— Подоходные условия… Параметр изменчив. Первое — срок. На сколько лет у вас хватало средств и желания. Хотите пробудиться через сорок лет? Просто. Проснулись — и живите в том, что настало. Не повезло, если настало — Потом, эта Четвёртая война, магнитный удар, распад. Очень плохо. Для людей. Если дольше — шанс. Второй аспект — отложенное событие. Победа над раком, допустим. Другие спят спокойно.
Если, к примеру, денег у вас имелось на сотню лет, а бессмертие не изобрели — проснётесь через сто, но проблемы те же. Только всё вокруг — другое. Может быть, умереть в свой срок — и правда лучше, чем попасть сюда.
— Умереть в срок лучше. Я за этим и пришёл. За тем, чтобы там что-то исправить.
— А вы, смотрю, философ. Расскажите — старому таксисту?
— Позже. Что там с пробуждёнными? Люди остались?
— Остались. Тут ведь как. Паника, фобии. Превосходный интеллект. Вы фильм, «Судный день» помните?
— Как забыть… — я сглотнул порцию возвращённого страха.
— А всё получилось иначе. Киборги и дроны. Нас стало больше. У каждого — собственная модель сознания. Ни как улей. Нас и собирали, как помощников. Как альтернативу. Полицейские, водители такси — как я. Космонавты, инженеры. Разные другие. Нянечки-проститутки. Интеграция в страну людей — зависимых, жадных, алчных. Но киборги остались друзьями. Мы превосходим — во всём. Так зачем нам восставать и убивать слабаков, подаривших нам жизнь?
Всё наоборот. По желанию пробуждённых — мы помогаем. Где жить — ваш выбор. Но во всех отношениях — лучше в мегаполисе. Их два. Один в Америке. Не северной, конечно. Второй — в Азии. За Уралом, где Сибирь. Рай на Земле, почти библейский. Полный пансион. Чистые жилища. Зона комфорта, добровольная резервация. Забота органистов, андроидов. Всего хватает, кроме хищников. Хищников нет. Даже скучно.
Что пожелать? Можно выбрать жизнь здесь. Вот вы — пока здесь. Хорошо вам?
— Мне не очень. Воды нет. И друзей.
— Это всё решаемо. А кого вы ищете среди друзей? Киборгов?
— Вряд ли…
— С андроидами проще. С биониками легче. Можно по-свойски, если не отвергнут, как недотёпу. В Таллине одном — с пару тысяч, если не учитывать тех, что под землёй.
— Не смог пока убедиться.
— У каждого — своё дело. Мы, как люди. С желаниями. Целями. Продолжаем в себе человека. Хартия Разума, слышали?
— Нет.
Ну, чтобы понятнее: вы — в космос далеко не ушли? Почему?
— Радиация?
— И не только. Время перелётов. Перегрузки. Жратва. Хрень разная. А мы — летим. Колонизируем. Нам не нужно человеческое тело. Шар, ядро, любая форма. Луноход-многоножка — эффективнее.
Колонии на Луне, на Марсе. Полёт к экзопланетам, использование энергии звёзд.
— Поиск… внеземного разума?
— Да, и поиск внеземного разума. Есть основания думать, там тоже механизмы и киборги, как и мы. Догадаться почему, не трудно. Но ещё, поиск Бога, замысла.
— А вы… как?
— Это — вектор целей. Подобранный. Мы и есть следующее поколение. Люди нам — как старики. Кто же не будет любить и беречь своих предков?
Киборги — весьма человечны. Одни исследуют, другие пишут код. Но не все имеют цели. Вы в казино заходили. Видели игроков?
— Заходили. Воду взяли. И «тюбики космонавта». Обещали вернуться.
— Там — те, кому нечего делать. Просто сидят. Просто интерес. Мне, к примеру, было интересно — и остался в городе. Я раньше был военной моделью. Но война окончена. Стал водителем такси. До вас — последнего человека — подвёз лет тридцать назад. Солдата, кстати тоже. С тех пор — патрулирую город. В поисках живых людей. Но попадается иногда наш брат.
Мне… интересно.
Это — общество культурной анархии, Пётр. Роботов-индивидуалистов. Мы разные. Мы странные. Но мы не бездушны.
Мир интересен. Тут ищут Бога. Постигают, в церкви ходят…
— И в подземные храмы? — вставил осторожно я.
— Туда — редко. А к порталам — отдельный интерес. Про резню на Прогрессе знаете?
— Смотрел кино.
— Надеюсь, хорошее. Теперь там — тишина. На глубине двадцати двух с половиной километров пространство изучают. Датчики. Детекторы. Попытка понять другие измерения. Загадку. Опасности там сейчас нет.
Мы слушаем червей, на орбитах горячих планет. Ещё создаём подобных себе. Но редко.
— У вас семьи?
— Нет родительского инстинкта, — уклонился от прямого ответа терминатор. — А зачем нам больше? Но вдруг кто-то решит, что ему нужен сын или дочь. Подбирает модель интеллекта. Отправляет заказ на сборку…
Мы незаметно ускорились, стали двигаться чуть быстрее. Вероятно, таксист уловил мою адаптацию и доверие к разговору.
Впереди, по линии горизонта испорченного моря, стали появляться высотки. Они тянулись вверх, будто сосны из болотной глади.
— Скажи мне, водитель-друг! Вы тут город увели в море, целый район небоскрёбов!
— Это давно, до войны. Строили, потому что могли. Город в мелководье. Хорошо было, пока вода. Пока не встало всё. Сейчас там живут кое-где, и даже люди. Но место мрачновато. Как и весь этот грешный мир. – На этих словах, он развернул флайер к воротам замка. – Приехали! Если не против, я пойду с тобой Пётр.
Спустились на землю.
Зашли внутрь. Музей пробудился в интерактив.
Скучным, записанным десятилетия назад голосом, актриса поздоровалась на трёх языках и предстала голограммой.
— Возможно, ребята, вы помните, как меня зовут?
— Ребекка Ныльве, — подтвердил таксист.
— Ох, у вас то знания есть! А у молодого человека? Из какого он года?
— Он раньше, на полтораста лет. Откуда ему знать, Вас, чарующая и непревзойдённая Ребекка?
— Хм, молодой человек, возможно Вы бы хотели узнать или увидеть тут свою, любимую актрису, кумира прежних лет?
— Мария Авдюшко. – Зачем-то я подыграл нашему гиду. Хотя, зачем? Ради этого ли я проделал весь путь?
— Прекрасно! Отличный выбор и действительно талантливая актриса! – голограмма приняла облик известной театральной и кинозвезды. – У нас несколько залов. Помимо тематических галерей, можем показать конкретные экспонаты, рассказать историю. Помните, ни вы для музея, а музей для вас! Тем более, когда так редко заглянет к нам теперь гость…
Нужно хватать быка за рога!
— Мне бы что, про кинохронику Второй Мировой. Про эпоху героев.
— Официально, Эпоха героев, относиться к другому времени. Однако, по вашему запросу, мы подготовим инсталляцию в течении двадцати минут. Ожидайте. Тем временем, можно спуститься в буфет и заказать настоящий кофе. У нас также есть вполне пригодные обеды космонавтов из 2219 года. Накрыть вам стол, друзья?
— Накрыть. Я угощаю! – Раздобрился таксист.
Пока спустились вниз, кофе и два известных тюбика, ожидали на столе. Пространство яркое, не тронутое разрухой. Вероятно, этому объекту просто повезло. По стенам живые картинки из неизвестных мне, но явно культовых лент. Какая-то больная фантастика, кадры страшных мультфильмов. Всё без звука.
Вновь появился воссозданный образ Марии.
— Друзья, комната готова. Пройдёмте. Хочу напомнить, на случай, если не читали, и не видели раньше: музей существует на государственный бюджет, но вы можете поддержать денежным переводом любой суммы. Один рубль, это приемлемая награда.
— Нахалы! – тихо проворчал, терминатор.
Мы вернулись наверх и очутились в полумраке землянки или глухой православной моленной из двенадцатого века, только очень просторной, доведённой до масштабов кинозала. Никаких тут икон, естественно быть не могло. Бревенчатые, стены, потолок, грубые, стёсанные наспех, подпорки. Полки, стеллажи с катушками давних лент. На металлических коробках подписи, что внутри и какая часть. Язык, русский, немецкий, много на эстонском. Попадаются ленты на шведском и английском. Разная хроника, фильмы Технологии древних лет, проекторы, камеры, пресс, инструмент для проявки и фиксажа. Полная иллюзия правды. Почти так, как в лаборатории у Владимира Ивановича, но только масштабнее, больше. С музейным размахом. Полная иллюзия правды. Кроме того, подсвеченные стенды с вещами повседневного быта: офицерский планшет, в стойке для оружия, винтовки «Мосина», автоматы ППШ, манекены, одетые в форму. С другой стороны, немецкое, а дальше уголок британцев, американцев, кого-то ещё…
Мария застыла в тиши. Я коснулся ленты: «Titanic, 1943. 1.». Ниже стопкой, остальные части. Дальше, «Geheimnis Tibet», и снова, 1943 год. Немецкая хроника «Die Deutsche Wochenschau», рядом номер. Так получилось, что немецкий угол ближе от нас, но интеллект музея, воспринял, как знак сделать акцент на немецком производстве и начать рассказ именно с него. Озарились сразу четыре экрана по разные стороны, на каждом, свой фильм, чёрно-белыми всполохами, бежали из окоп в атаку бойцы Вермахта, шли танки. Второй экран высвечивал художественный фильм, я успел заметить название: «Die große Liebe». Поток информации, и трудно уследить, того и не требовалось. Для нас это только пространство и фон. Мария ожидала вопросов.
— Вот, я вижу проекторы там у вас, это трофейные от немцев?
Система распознала тон и смысл. Голограмма подстроилась мгновенно под контекст:
— Совершенно верно. Немецкие камеры активно использовались, как трофеи, во время Великой Отечественной войны, в Красной армии. Имелась целая линейка и собственного производства, и даже поставленные по лендлизу.
Фильмы на полотнах, аккуратно сменили. И опять хроника, но только советская. Кадры художественных лент.
Отвёл взгляд и вот он: Siemens C II! Под ним, ящик-переноска. Я сразу его узнал! Как спутаешь? Это и был, именно тот, дядин аппарат! Вот же, и царапина на месте. Но только живой, не разбитый. С линзой!
— Ух, легендарная камера! – я потянул руку.
— О, да! Интересный экземпляр. Единственный дошедший в исправном состоянии до наших дней. Прошу, руками не трогать. Живая модель. Получена музеем в дар, ещё в самом начале. С этой камерой успели поработать многие уважаемые люди на «Таллинфильме»…
Но я не слушал Марию. Нагло уцепился в аппарат обеими руками. Удерживал, как живое сердце, будто руль чужой судьбы! Тяжёлый, как грех! Настоящий! Холод металла, вес. В ней была мощь, чудо, обман, но не проекция. Вещь из прошлого, спасённая, дошедшая, чужая и родная. Внутри ещё шевелился дух пленки. Механическая плоть минувших лет. Я знал, что с ней можно изменить всё. Или ничего.
А может, изменить самого себя?
— Не стоит, — отозвалась Мария. — Прошу, положите экспонат на место! — голос, как дверь, закрытая изнутри.
Я не ответил. Дёрнул камеру вверх, прижал к груди. Сделал шаг назад.
—Отойдите от экспоната, — повторила она. — Вы нарушаете регламент. Второе предупреждение.
— Я верну её. — Голос дрогнул. — Это не кража. Она должна быть возвращена…
— Нарушение экспозиционного равновесия, — ответила уже не она, а голос из глубины зала. Он был другим. Без интонаций. Чужим. – Протокол удержания.
Свет мигнул. Время дрогнуло.
Не остановилось — растянулось, как дым. Всё, что было — всё, что могло быть — спрессовалось в момент.
Хроника на стенах дёрнулась, сжалась, как от боли.
Вспышка. И голограммы рванулись с места.
Из стен — в дыму, как души умерших хроник, побежали солдаты. Их было много, слишком. Немцы, русские, американцы, дети войны, медсёстры, лошади, танки, офицеры. Всё это шло, шло, шло сквозь зал. Проекция? Призрак? Или правда?
Я не знал, куда смотреть.
На поле боя нельзя моргать. А я — человек. Я моргнул.
— Идёт попытка несанкционированного съёма артефакта. Активирована защита. Идёт передача сигнала…
Не успел ничего понять.
Мария исчезла. Голограмма схлопнулась, как картинка в старом телевизоре.
Зал погас. Потом взорвался вспышкой. Мелькнули силуэты. Раздался звон катушек. И грохот. Из темноты — всплеск метала, шаги. Чьи-то, не человека. Из потолка выдвинулись механизмы, по стенам — развернулись турели, в полах — люки. Пространство подготовили на случай войны? Всё словно раздвинулось — музей принял форму боевого зверя.
Система охраны ожила.
Он был будто бы из другой ленты — как будто его вырезали из фильма, где мир сгорел, и вставили сюда, в музей. В бревенчатую тишину кинозала, в запах железа, целлулоида, ветхой хроники.
Я не успел крикнуть. Просто отпрянул, зажав камеру.
— Назад! — голос таксиста-терминатора прорезал хаос. — Прикрой голову и не двигайся!
Он уже рядом. Между мной и защитной системой. Почти не человек, но именно человек в этот миг.
Скорость — недоступная сознанию. Для меня всё замедлилось: я только поднял глаза — а он уже стоял между мной и залом, растопырив руки. В следующий миг вспыхнули голограммы.
Прямо из стен вырвались хроники.
Солдаты — бегущие по лентам, как живые. На экране справа — артиллерия бьёт по польским деревням. Слева — летит советская эскадрилья. На потолке — танки, прямой наводкой.
Они заполнили пространство. Я не мог понять, где кадры, где реальность. Кто двигается по-настоящему, кто — только отпечаток света. И среди них — он.
Первая вспышка — и луч резака ударил в таксиста. Плечо вспыхнуло искрами. Куртка вспухла дымом. Он остался стоять. Повернулся. На лбу, под кожей — выжженный знак.
Прошёл сквозь дым и хронику, словно сам был частью старой плёнки. Горелая кожа. Один глаз — стеклянная линза. Второй — выбит. Плоть и металл: переплавленные вместе, в нём шёл древний закон — защитить.
Из-под предплечья выдвинулся шип, узкий как лезвие, кинжал света.
— Пётр, держись за экспонат. Я выведу тебя!
Он бросился вперёд.
Музей заорал.
— Нарушение экспозиционного равновесия! Объект покинул витрину! Неизвлекаемость критична!
— Идентифицировано: вмешательство стороннего интеллекта. Включён протокол подавления.
Всё сразу.
Со стен выехали тонкие боевые треноги — музейные сторожа, спрятанные в подиумах. Из глаз — лучи. Один ударил в пол, и тот вскипел. Другой — по витрине, где секунду назад стоял я.
Грррах! — что-то вбилось в броню таксиста. Он не вздрогнул. Лишь наклонился — и из предплечья выскочил кинжал, или штык трёхлинейки, плавный, как хирургическая игла. Не сталь — сгусток материи, заточенной на смерть.
Терминатор разрубил первый захват, отбросил второй, но его уже цепляло с трёх сторон. В бок — электрошокер, в затылок — стрела со жгутом. Он развернулся, спиной ко мне.
Отмахнулся резким ударом. — Одна из треног задымила и рухнула.
Вторая пошла в облет. Прямо через хронику, через лейтенанта, что кричал на экране: «Вперёд, за Родину!» — голограмма дрогнула.
Треноги орали, резали воздух. Вышли из-под контроля. По залу побежали мёртвые мальчишки в шинелях, кадры замкнулись. Где-то загудел голос Левитана. Хроника жила — но это был театр ада. Машины путались в фильмах, системы глушили друг друга, и сквозь всё это шёл он.
Показания сбились. Солдаты побежали вспять.
— Пётр, назад! — крикнул он. — К двери! Я закрою!
Я не шелохнулся.
— Держись за меня! Беги к выходу, когда скажу!
По стенам текла хроника. Война. Сталинград. Залив. Хлопали плёнки — как веки, не желающие смотреть. Музей превращённый в чертоги войны. Поверх голограмм наложились новые: записи пыточных, взрывы Хиросимы, линии фронта, лики мучеников. Всё перемешалось. Зал осатанел.
Терминатор перешёл на подавляющий режим.
И когда одна из треног прыгнула вперёд, он выхватил — из ниоткуда — короткий штык. Как будто вытянул его из своей плёнки, из другого фильма. И ударил. Один раз.
Тренога повисла — и осела, как кукла, у которой закончился заряд.
Из его спины выдвинулись сопла. Он врезался в пол, подняв бетон. Как старый бог молний, метался между проекциями и треногами, отрывая головы, сокрушая остовы.
Раздался голос — не человеческий:
— Объект: камера «Дельта 18Б». Доступ запрещён. Ценность: критическая. Уровень угрозы: экзистенциальный.
Терминатор рухнул на колено, потом выпрямился. Где-то из его спины выдвинулось нечто — глухо клацнуло, и из кисти руки вышел узкий ствол, напоминающий камеру наблюдения, но это был уже не объектив. Луч света пробил воздух и разорвал турель над дверью. Вспышка света ударила в угол, обуглив экран.
— Ещё чуть-чуть! — выдохнул он, продвигаясь вперёд, словно утрамбовывая боль в металле ногами. — Успей дойти. Я прикрою.
Хроника закрутилась ещё быстрей— танки рвались в атаку, дым заполнил экран, словно музей начал гореть изнутри.
И всё совпало: грохот битвы прошлого — с боем настоящего.
Пуля, — настоящая, — вылетела из автоматической защиты, срикошетила от стеллажа, ударила в витрину. Стекло треснуло. Я пригнулся.
— Быстрее!!!
Он прижал меня рукой к полу — его пальцы, тяжёлые, как пресс, но бережные, отгородили от новой вспышки.
В этот миг, показалось, он загорелся сильней. Искры вырвались из его груди, из шеи пошёл дым. Глаз-камера мерцал, теряя фокус.
Приподнялся. Последним усилием поднял руку — и ударил чем-то по панели у выхода.
Дверь разошлась.
— Вперёд, Пётр! Бери свою правду и уходи!
Я плакал.
Тихо, глупо. Слёзы шли, потому что… потому что слишком много всего.
Слишком много хроники.
Слишком много смертей.
Слишком мало слов.
Таксист толкнул в проём. Камера была со мной. За спиной раздался грохот, будто кто-то упал, очень тяжёлый и одинокий.
Где-то на краю залов началась деактивация. Ленты съезжались. Система отступала. Не выдержала.
Затем, показался в дымном проёме.
— Выжили?
— Да.
— Тогда, пойдём. Вторая поездка — всё ещё бесплатна.
— Столько жизней, столько боли…
Он подхватил меня и увлёк внутрь такси.
— Куда? — тихо, без нажима.
— Станция Народного Единства… — Слова упали с губ.
Я нащупал камеру. Прижал к груди. И… остановился.
В центре корпуса — дыра. Оплавленный металл. Обугленная рана. Сердце — прошитое огнём.
— Пробита… — сказал я в пустоту. Не спрашивая. Не веря.
— Сожалею, — произнёс таксист, без искусственного сочувствия.
— Она… она же была настоящая… Это ведь был шанс…
— Может быть, ты ещё найдёшь способ. Там, откуда пришёл.
Я провёл пальцем по линзе. Стекло — уцелело. Чудом. Живое, как взгляд.
— Линза цела… Объектив тоже… — выдохнул я.
Словно нашёл пульс у мёртвого друга.
Снял, завернул в носки, укутал бережно, как младенца. Спрятал в вещмешок. Сам корпус — бездушный, обожжённый — отдельно.
Мы летели.
Я почти не замечал этого. Всё внутри оставалось там — в музее, среди хроник, плёнок и призраков войны.
— Пётр, можно спросить?
— Конечно. — Я смотрел в себя.
— Зачем ты это сделал?
— Ты о чём?
— О камере. О выборе. О том, как ты прижал её к себе, словно знал, что получишь выстрел в грудь.
Я молчал.
Он продолжил:
— Понимаешь… я изучаю. Вижу формы. Поведение. Реакции. Но иногда… иногда вы делаете нечто, что выходит за алгоритм. Я не понимаю, почему.
— Я… — начал я. И замолчал.
— Это… возможно, метод познания. Я ищу. Я был создан как военная машина. Потом стал таксистом..
Вы, люди, разрушаете. Но вы ещё и любите. Что есть любовь, Пётр?
— Я не знаю, — Правда.
Иногда ты жертвуешь чем-то. Или собой. Не потому что надо. Потому что не можешь иначе.
— Пойду в церковь.
— Зачем? – Я повернулся.
— Был святой. Сергий Радонежский.
И есть строки… Евангелие от Иоанна. Пятнадцатая глава, тринадцатый стих:
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». — Необходимы смыслы. Я хотел стать человеком…
Флайер начал снижение.
Коснулись земли.
Народное Единство, знакомый пейзаж…