08.
Ясновидение – бремя тяжкое и не полезное. Особенно, если не понимаешь, как управлять, что делать и можно ли того избежать.
Дома, ещё подушкой можно накрыться, а тут как? В психушке этой добровольной? На работе, я имею ввиду…
В санитарах становишься циником, часто грубым, иногда, надменным. Раскрываешься с такой стороны, о которой себя не подозревал. Тут, власть над беззащитными людьми. Растерявшие здоровье и память, зависят от обстоятельств и жаловаться некуда. Механизма апелляции, нет, да многим из них теперь невдомёк. И потом, злят санитаров, несговорчивостью и сопротивлением добру. Стараемся клиента одеть, причесать, а в ответ кулаки и драка.
Раньше скрипачом в консерватории, а теперь длиннорукий, обоссаный демон, отрицающий памперс.
Или, ввалиться кто-то в нашу комнату по недогляду, да начнёт как начальник читать медицинские дела, а то и лезть в личную посуду, чайник с кипятком дёргать… Объяснять долго, не всегда даже возможно. Потому, для бедняги исход зависит от настроения санитара и его базовых ценностей. Я совсем ни ангел. Только узнал себя, когда примерил этот золотистый мундир с голубым рукавом. Оранжево-синий, это он лишь до первой стирки.
Многое зависит от твоего состояния внутри. Если весело, любую ситуацию можно обернуть в шутку, в добрый прикол, если мрак в сердце, начнёшь травить ядом всех вокруг. Чувство безнаказанности и дозволенности. По совести, и чести, поступает всегда лишь твой внутренний хороший человек.
Есть тут и любимчики. Для кого-то бабулька может предмет никчёмный, толкни в шею, да матерни, дело простое, легче будет… Но иной, уважительно и по имени с отчеством. Хоть и забудет она, хоть и не всегда это поймёт. Но даже у таких, у жильцов некоторых, врождённое будто воспитание въелось из прошлого и никуда не ушло. Памяти нет, а манеры великого интеллигента. Благородную кровь, снотворным не разбавить. Вот, тогда, возникает почтение к возрасту и прошлому. Они же, недавно почти, среди нас жили, в автобусах по одному с тобой маршруту катались, тележку магазине катили рядом с нами, по улицам шли мимо… И с такими труднее всего, на деле. С теми, кого упрекнуть не в чем, и кого нельзя толкать в спину.
Ещё, есть родственники. Они заложники обстоятельств. Доброжелательны почти всегда. Может и догадываются о чём, но жизнь прижала, выхода им нет. Дома, за больным смотреть некому, одного не оставишь, спалит.
Социальный наш дом, такая обманка, успокоение для ума, но сердце иное чувствует…
В присутствии близких, меняются коварные санитары. Теперь, сама доброжелательность и образцовый уход. Откровенно злых вообще-то, мало.
В Грайффенхагени, персоналу еда не положена. Потому, скорее сведётся всё, к банальному объеданию и переделом гостинцев, оставленных в тумбочках взрослыми детьми и близкими.
Полезет туда, опять же, далеко ни каждый. Почти всегда, то удел соседи по палате, таких же, несчастных. Человек меняется с годами. Справедливости тут не ищи.
— Что ты цацкаешься с ними, с падалью такой? В них человеческого уже нет, демоны вместо души, — это мне однажды так коллега.
Ничего не сказал. Тяжело ответить. Мне работать ещё, и может права она в чём-то…
Да и что, коллега? Она всегда поможет. Человек не однозначен: в глазах добро и зло, всё вместе. С какой стороны только посмотреть.
В больнице и домах по уходу, ценишь свою жизнь, здоровье и рассудок. Ценишь, пока можешь.
Социальный, и по обособленным правилам эксперимент. Поставлен обычными людьми, а контроль от иных сил: мораль и совесть, алчность и цинизм, лишь наши инструменты.
Человеческое начальство не заметит, пока кто-нибудь, к примеру, из окна не увильнёт. А такое, не возможно. Они, всегда закрыты. Свежий воздух, вытяжкой, узкими створками. В отделении, не выветриваемый, въедливый в чистую одежду запах стариковской мочи. Если хуже бороться, — станет только мощней.
Тут, принюхались уже все.
В коллективе, только свои. Но кто-то сделает иначе. Кто хороший, не обидит, а кого стоит беречься старикам, они такое чувствуют. Ни все, разумеется. Деменция у каждого своя.
На душе труднее, когда, по имени отчеству, когда, в ответ смотрят с доверием, и хорошего ждут. Ещё, могут взять за руку, увидеть в тебе своего отца или сына…
Вот тогда, долбанёт вспышка: вдруг, картинка из прошлого, как с Витей. Ты понимаешь, кем человек при жизни был, видишь его ясно. При жизни, а не в нынешнем существе.
— Простите, а вы не знаете, где тут выход? – Ольга Аркадьевна, целый день бесцельно гуляла по коридору, стараясь найти открытую дверь. – Тут автобусы ходят? Должен быть отсюда выход?
Я взял за руку, и отвёл до нужной палаты, помог лечь в постель. Кем, Ольга Аркадьевна была раньше? Шибануло вспышкой. Это, картинки когда, а в них всё вербально-не-вербально, ментально-полу-ментально, как выведет. Всё изнутри.
Вот, сидит молодая женщина за колбами, лаборатория, тусклый вольфрамовый, советский свет. Мешает растворы, фиксирует результат. Не легко распознать в ней забывчивую старушенцию нынешних дней. Рядом тетрадь наблюдений, обложка из цветного картона, перо, чернила, карандаш. О чём молчат эти вещи?
Другой случай.
— Мальчик, ты из какого класса? – Спросила с сильным акцентом, бабушка Пильви.
Всегда игнорировал один и тот-же, вопрос, а в один раз ответил. Настроение потому что, было.
— Из девятого «б», — пошутил, и незамедлительно получил по заслугам: стоим в школьном коридоре. Препод эстонского языка, а позади, бюст Ленина, доска с объявлениями ещё. Учительница молода, но глядит со строгим укором. – Давай быстрее, скоро звонок.
Растворился морок. Больничный наш коридор. Помогаю бывшей учительнице дойти до места. В день, такого рода сдвиг один, редко два. Пожалуешься, и самого в психушке закроют.
Во вторник, сидел так с Володей Брагиным. Тот весело крутил баранку старого грузовика по грунтовке. Мчим куда-то с грузом автоколонны. Впереди у него получки день. Двадцать рублей на книжку отложит. Мужик не старый, выпить после работы не прочь. И вот, недоумённо тут. В ночной пижаме. Вертит головой его старая версия. Руками недоумённо водит:
— Где это я? Куда приехали? Томаты где?
С Толиком Воробьёвым было иначе, но об этом чуть позже.
Видения просто идеальны. От настоящего не отличишь. Это и есть само прошлое: реальность, только не твоя. Вписанная зачем-то в созерцание от другого человека.
Вот и война. Группа разведчиков по сырым улочкам немецкого, исполненного заваленным классицизмом городка. Указатели направлений, таблички названий, предупреждение о бомбах свежим мелом. Отставать нельзя, потому что вдруг страшно остаться тут одному и без защиты. Мужики внимательны, сгруппированы на неожиданность.
Наткнулись!
Пулемётная точка впереди. Мёртвые окна второго этажа. Прохоров, Николай Степанович, резко ухватил за ворот набухшую влагой телогрейку бойца, опрокинул назад. Поволок вспять с линии смерти, в проём осиротевшего дома. Совсем рядом со мной поскребли кирпич чужие пули.
— Шайсе! – обиженно крикнули от пулемётного гнезда.
Рабочий мой день двенадцать часов. Из них, минут десять прошлой войны, в этот раз. Нормально так?
Отряд их малый, на пределе возможности и сил. Узнать в грубом командире, истёртом его суровыми годами, злом мужике с небритой щетиной и помятой каской, нашего Николая, как раз не тяжело. Постарел, а не изменился: по коридору тут, перебежками. Посмотрит за угол, и сразу голову назад, в безопасность. Ни с кем не разговаривает почти. Другие, смеялись, мол странный дедок. А он просто с войны не вернулся. А может, вернулся опять на войну…
Часы у него дорогие сердцу. Забывает одеть, и потому, чаще они в тумбочке. Не ходят давно, но вечерами, ищет их с тревогой: а вдруг украли, не углядел.
В ночную смену, захожу проведать, никто ли с кровати не слетел, к чужому по ошибке не залез. Николай Степанович не спит. На полную луну смотрит, потом переводит взгляд внутрь, в блиндаж. Я жмусь к холодной стенке, ощупываю паклю между брёвен. Однополчане игнорируют меня, будто и нет. И старшина, только автомат на плече подтянул, прижал ППШ, и к ним:
— Как так-то, братцы? Почему Петровского не вытянули?
Все молчат. Я лишь сглатываю ком.
Пришли его проведать боевые друзья, в палату эту, в блиндаж их фронтовой. Никто больше не видит грязную, усталую разведку с передка, а Николай Степанович, видит и мне позволяет.
Вот к чему мне эти их узелки? Зачем?
Аста Майдрат, чемпионка ЭССР в забеге на длинные дистанции и озорные повороты. Фиксирована к креслу-каталке. Отпускать нельзя. Не говорит, но улыбается всем вокруг.
Душа, это разум. Нет разума, и нет души. Человек без души, кто? Спортивное, худое и морщинистое тело, продолжает жить, когда погиб мозг. Кто там внутри? Правда-ли, демон?
Пищу, только из ложечки на рефлексах, и питьё тоже. Не контактная совсем. Где-то остановилась в сосновом бору, прижалась к дереву с другим спортсменом в забеге. Она тут молодая ещё и всё впереди. Не узнать.
А мне-то, зачем видеть такое, чужие радиоволны ловить? Работать нужно, а не пялиться в ментальные слепки чужого прошлого. Всякий раз, сердце в галоп, пульс не удержать. Перестраивается мозг. Потом трудно.
И уходить некуда. Работа удобна к дому, и благородна по многим аспектам, если человеком себя держать. А чтобы не всегда становиться зверем, нужно воспитывать, дрессировать прежде себя. Вызов судьбы, это когда вот так.
А сейчас, я просто взял больничный. Сказал, что простудился и слёг. На улицу теперь, риск. Увидеть с работы могут вполне. Мне бы отдохнуть с недельку, может отпустит. Надежда без всяких причин. Но, ежели не торкнет на работе, получишь своё прямо дома…
Хоть в петлю лезь, или по окнам пали…